Символическая функция сознания и его субъект | Научные публикации | Психологический журнал

А. М. Поляков, кандидат психологических наук, доцент, доцент кафедры психологии, БГУ.

Статья посвящена анализу понятия и структуры символической функции сознания субъекта. Символическая функция соотносится с работой духовного слоя сознания и рассматривается как его функциональный орган. Активность символической функции направлена на понимание и переживание смысла отношений субъекта. В ее структуру включены такие компоненты как осознание антиномичности символа, порождение и реализация замысла, преобразование символической формы, интерпретация символического смысла.

Ключевые слова: сознание, субъект, символ, символическая функция.

Symbolic function of consciousness and its subject

A. M. Polyakov, PhD in Psychology, Associate Professor

The article is devoted to analysis of the concept and the structure of symbolic function of subject consciousness. Symbolic function corresponds with work of a spiritual layer of consciousness and is considered as its functional body. Activity of symbolical function is directed on understanding and experiencing of the sense of the subject relations. Such components are included in its structure as awareness antinomia of a symbol, production and realization of an intention, transformation of a symbolical form, interpretation of a symbolical sense.

Key words: consciousness, subject, symbol, symbolic function.

Проблема изучения символической функции сознания

Исследования сознания занимают одно из центральных мест в отечественной психологической традиции, в особенности в культурно-исторической психологии и деятельностном подходе. Этой проблемой занимались такие крупнейшие ученые как Л. С. Выготский, Г. Г. Шпет, М. М. Бахтин, А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн, В. П. Зинченко, Дж. Верч и другие. В качестве ключевых идей, раскрывающих природу сознания человека, можно указать на представления о социальных механизмах развития и функционирования сознания, его интерсубъектность, диалогичность (Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, М. М. Бахтин, Г. Г. Шпет), о роли культурных медиаторов (слов, знаков, символов и другое) в построении психической деятельности и поведения (Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия, Н. Г. Салмина, Е. Е. Сапогова и другие), об онтологическом статусе сознания, обнаруживающим себя во взаимоотношениях сознания и деятельности (Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия, С. Л. Рубинштейн и другие), о системном и смысловом строении сознания (Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, В. П. Зинченко). Все эти идеи настолько широко известны, что в данной работе нет необходимости на них останавливаться подробно.

Следует обратить внимание на предлагаемое В. П. Зинченко понимание сознания как функционального (а не анатомо-морфологического) органа. Понятие функционального органа было разработано А. А. Ухтомским, который определял его как «всякое временное сочетание сил, способное осуществить определенное достижение» [1, с. 98]. К функциональным органам А. А. Ухтомский относил доминанту (в том числе «доминанту на лицо другого»), Н. А. Бернштейн – живое движение и предметное действие, А. Н. Леонтьев – образ мира ^{[2] [3] [4]}.

Представления о структуре сознания разрабатывались в различных направлениях и школах психологии (В. Вундт, А. Н. Леонтьев, З. Фрейд, Д. Шактер и другие) ^[5]. Рассматривая сознание сквозь призму становления субъекта и проявлений его осмысленной активности, наиболее адекватной и полно разработанной представляется структура сознания, описанная в трудах отечественных психологов – Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, В. П. Зинченко ^{[1] [2] [3] [6] [8]}. А. Н. Леонтьев и В. П. Зинченко придерживаются мнения о том, что истинное человеческое бытие – это человеческое действие (деяние, поступок). Особенности построения действия человеком раскрывают его субъектные проявления. Изучение структуры сознания позволяет лучше понять механизмы построения субъектом осмысленного действия. Другое дело – можно ли сводить реальность человеческого действия к субъект-объектному (предметному) воздействию? Очевидно, нельзя. Речь не идет о хаотической эфемерной внутренней активности. Мы хотим подчеркнуть здесь то, что основной целью человеческого действия может являться не предмет, а другой субъект, другое Я, которое по своей сути беспредметно. Такое смещение акцента с предметной действительности на реальность субъекта позволяет иначе понять природу человеческого действия. Последнее обретает как бы два плана существования – внешний, предметный (материальный или идеальный), и внутренний, план субъект-субъектных отношений. Медиатором таких отношений, по нашему предположению, является символ, выражающий отношения одного субъекта с другим ^{[3] [4] [9] [10]}. Действие начинает выражать символический смысл, становится не просто актом преобразования предметной действительности, но еще и актом выражения субъект-субъектных отношений. Поэтому и замысел (смысл) действия нельзя ограничить его предметным содержанием – целью, планом осуществления, входящими в его состав операциями и др. Замысел оказывается ипостасью символического смысла. Когда мы совершаем действие или планируем его совершить, мы не только стараемся определить, что нам нужно сделать и какие условия учесть, но и думаем о том, как это действие отразиться на наших отношениях с другими людьми.

В действительности мы не всегда соотносим предметный смысл действий и его символический смысл, смысл, который оно приобретает в субъект-субъектных отношениях. У нас часто сохраняется инфантильное желание поступать так, как нам того хочется, без учета других людей. Сохранение такой позиции приводит к обособлению друг от друга сфер субъект-субъектных отношений и предметных действий. Мы продолжаем осуществлять действия не в соответствии с нашими отношениями с другими людьми, а исходя из собственных эгоцентрических побуждений. Целостность сознания, единство всех его слоев может быть достигнуто только при условии подчинения предметных действий логике человеческих отношений и обнаружения их символического смысла.

Именно символический смысл действия, его связь с субъект-субъектными отношениями, в большинстве случаев представляет собой смыслообразующий мотив деятельности. На это указывают разнообразные эмпирические исследования, выполненные в русле детской, медицинской, специальной психологии советскими учеными (Л. С. Выготским, Д. Б. Элькониным, А. В. Запорожцем, Н. И. Непомнящей, Б. С. Братусем, С. Г. Якобсон и многими другими). В этих исследованиях смысл и смыслообразующий мотив действия отождествляется со смыслом человеческих отношений. Например, в известном исследовании Л. С. Выготского динамических смысловых систем у младших школьников с нормальным развитием и умственной отсталостью дополнительная мотивация рутинным действиям (например, вырезанию полосок из бумаги) после психического пресыщения придавалась за счет изменения социальной позиции ребенка – он должен был научить другого ребенка выполнять освоенную операцию – то есть за счет включения выполняемого действия в структуру субъект-субъектных отношений ^[11]. В похожих по своей логике исследованиях Н. И. Непомнящей, дополнительный смысл-мотив монотонным действиям детей-дошкольников придавался за счет «вписывания» совершаемого действия в адекватный контекст субъект-субъектных отношений ^[12]. Если же действие по своему смыслу не соответствовало логике отношений, то ребенок отказывался его выполнять. Например, дети продолжали выполнять задание, если нужно было вырезать полоски из бумаги, чтобы сделать вертушки для более маленьких детей, и отказывались, если им предлагалось делать то же самое для мамы. Противоположный эффект обнаруживался если предлагалось делать заготовки для открыток к празднику. Б. С. Братусь при изучении больных алкоголизмом обнаружил у них распад системы смыслообразующих мотивов, что связывается им с утратой значимости социальных отношений, ориентации на других людей ^[13].

Интересную в плане соотношения предметного и символического смыслов интерпретацию предметной действительности и предмета потребности с позиций теории деятельности А. Н. Леонтьева предлагает Е. В. Улыбина ^[14]. Она рассматривает предмет как метафору потребности субъекта, символически выражающую его отношения с другими людьми и наполняющую его деятельность конкретным предметным содержанием. При этом отмечается драматизм объективации смысла потребности (символического смысла) в значениях языка. Автор проводит аналогию между такой интерпретацией предмета потребности в теории А. Н. Леонтьева и работах Ж. Лакана, который, по сути, рассматривает частные опредмеченные желания как символическое выражение глубинной потребности человека в единстве и связи с другими людьми (прообразом которых является единство с телом матери). Для нас здесь важно, что предмет – это общественный предмет, выполняющий кроме всего прочего, функцию символа человеческих отношений, а значит обладающий не только предметным, но и символическим смыслом.

Таким образом, структура сознания для адекватного выражения идеи субъектности должна отражать возможность удержания субъектом двух планов – предметного, фиксирующего субъект-объектные отношения, и символического, представляющего субъект-субъектные отношения.

Л. С. Выготский выделил сознание для бытия – бытийный слой – и сознание для сознания – рефлексивный слой ^[7]. Бытийный слой предполагает как бы удвоение действительности в чувственном опыте. Рефлексивный обращает нас к собственному опыту, структурируя и преобразуя его. Он предполагает использование знаково-символических средств. Например, когда мы называем словом какой-либо предмет, мы структурируем свой чувственный опыт, организуем свое внимание, направляя его на этот предмет, обнаруживаем его смысл и назначение, соотнося воспринимаемое с прошлым опытом и другое. А. Н. Леонтьев выделил три образующих структуры сознания: чувственную ткань образа, значение и смысл ^[8]. Первая относится к бытийному слою сознания, последние два – к рефлексивному. В. П. Зинченко предложил дополнить бытийный слой сознания биодинамической тканью – органа построения живого движения (понятие, предложенное Н. А. Бернштейном) ^{[2] [3] [4] [6]}.

В. П. Зинченко также развивает представления о духовном слое сознания, центром которого является человеческое Я или, в нашей терминологии, субъект отношений ^{[3] [4]}. При этом он опирается на работы таких мыслителей как С. Л. Франк, М. Шелер, М. Бубер, М. М. Бахтин, Г. Г. Шпет и другие и полагает, что представления о Я, или точнее, об отношениях Я – Ты логично встраиваются в идеи Л. С. Выготского об интер- и интраиндивидности, Д. Б. Эльконина о совокупном Я, первоначально объединяющем Я и Ты, А. А. Ухтомского о «доминанте на лицо другого».

Субъективной образующей духовного слоя является Я, не сознающее самое себя, а в качестве объективной образующей – Ты: «Видимо в духовном слое сознания человеческую субъективность представляет Я в его различных модификациях и ипостасях. Именно это Я, составляющее момент всякого сознания, должно рассматриваться в качестве одной из образующих духовного слоя сознания – его субъективной или субъектной составляющей. Эти положения не противоречат понятию личности в философской антропологии: «Личность – центр духовных актов, по М. Шелеру, и, соответственно, центр всего сознания, который сам не может быть, однако, осознан». Парадокс в том, что «центр духовных актов» не осознает структуру сознания. В качестве объективной образующей в духовном слое может выступать Другой или, точнее, Ты» [3, c. 223]. Таким образом, подчеркивается арефлексивная природа субъектной реальности и духовного слоя сознания. Такое понимание Я как несознающего самое себя дало основание М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорскому назвать его псевдосимволом, в противовес реальным символам, представленным в эмпирической реальности ^[15]. Напротив, внешнее выражение Ты, «лицо другого» доступны нашему наблюдению. Конечно, и свои собственные проявления мы способны наблюдать и фиксировать (например, некоторые особенности выражения чувств, движений или высказывания). Однако, эмпирическая сторона нашего Я никогда не дана нам в своей целостности и полноте, сознание его выражения всегда частично, фрагментарно. Кроме того, более весомый аргумент состоит в том, что наше Я, наша субъектность никогда не доступны непосредственному наблюдению и осознанию в настоящем, так как делая себя объектом сознания, мы разделяемся на субъект и объект и то, что осознается, перестает быть Я.

Реальность уникальных отношений между Я и Ты, согласно М. Буберу, позволяет, с одной стороны, избежать растворения Я в Мы, социуме, в безликой массе индивидов, а, с другой – противостоит индивидуализму (широко представленному в гуманистической психологии), сводящему Ты к Я ^[16]. В советской психологии в значительной мере присутствовало стремление растворить Я в Мы, или вывести его из Мы. Однако существовала и сегодня, на наш взгляд, преобладает противоположная тенденция, состоящая в том, что психология стремится свести жизнь человека только к его Я и уничтожить Ты. Механизмы идентификации и проекции, описанные в психоанализе, говорят о стремлении поглотить Ты в Я. В действительности, если мы обратимся к нашему повседневному опыту, то станет очевидным, что Ты объективно. Мы постоянно общаемся с живыми людьми, не с их телами, а с их Я, с имяреками. Наше сознательное Я как раз и рождается только тогда, когда перед ним возникает тайна живого другого Я, Ты. Важно не показать, как другое Я, другой субъект, поглощается нашим Я или как наше Я распространяется на других, а раскрыть ту духовную связь, незримую нить, соединяющую, но не отождествляющую Я и Ты. Только когда мы чувствуем тайну живого Ты, непостижимым образом связанного с нашим Я и жизненно необходимого ему, рождаемся и мы сами. Л. С. Выготский, а вслед за ним Д. Б. Эльконин, объясняя процессы психического развития ребенка и пытаясь соотнести его индивидуальные изменения с реальностью культуры и задачами социализации, которые общество ставит перед ним, вынуждены были обратиться к идее посредника между ребенком и культурой, в качестве которого выступал конкретный взрослый или более развитый ребенок. Согласно Д. Б. Эльконину, ребенок, овладевая теми или иными культурными действиями, стремиться установить психологическую связь со взрослым, отождествить себя с ним, с его Я ^[17]. Я ребенка в этом смысле растворено в Ты. Лишь в процессе длительного развития ребенок начинает отделять себя от Ты.

Проблема отношений человека с миром, поставленная С. Л. Рубинштейном ^[18], логически может быть разделена на несколько составляющих, которые соотносятся с описанными слоями сознания. Каждый из слоев отображает разные системы отношений: бытийный – отношения между предметами, рефлексивный – отношения человека к предметному миру, между Я (Ты) и предметами, как физическими, так и идеальными, и, наконец, духовный – субъект-субъектные отношения, отношения между Я и Ты.

Каждый слой сознания оперирует своими специфическими средствами: бытийный – чувственными образами и движениями, рефлексивный – знаками (моделями, кодами и другое), духовный – символами. В. П. Зинченко отмечает: «Духовный слой сознания – это его вертикальное измерение. И вершиной его, несомненно, окажется символ» _^[3]. Поскольку Я (Ты) осознается нами как уникальное, то и содержание символа уникально. Мы выстраиваем субъект-субъектные отношения и понимаем другое Я посредством символов. Именно символ выступает той культурной формой, которая позволяет нам установить, зафиксировать и понять внутреннюю связь между Я и Ты. В этом плане человек выступает как существо символизирующее, осуществляющее символическую практику, то есть определяющее символы и определяемое ими ^[19]. Такие проявления человеческих отношений как принятие, уважение, пренебрежение, любовь, осуждение, почитание, восхищение, гордость, признание, презрение и другое, относятся к субъектности индивида и имеют символическое выражение. Именно посредством символических практик мы учимся понимать и различать эти отношения, превращаем их в предмет осмысленной активности и начинаем нести за них ответственность.

Символическая функция как функциональный орган сознания

Мы указали, что именно символические формы выполняют функцию культурных медиаторов субъект-субъектных отношений. Однако такая общая позиция требует раскрытия механизмов психологического воздействия символа на человека. Какое психологическое влияние символ в действительности оказывает на человека? Каков психологический механизм, обеспечивающий обращение человека к символической реальности, реальности субъект-субъектных отношений и ее понимание? Каким образом предмет становится символом, выражающим отношения? Почему в одних случаях предмет – это всего лишь предмет, а в других – форма выражения отношения? Раскрытие механизмов влияния символов на сознание и ответы на поставленные вопросы требуют раскрытия понятия символической функции сознания и ее структуры.

Символическая функция сознания (СФС) понимается нами как функциональный орган, обеспечивающий разделение и соотнесение внутреннего содержания, смысла, и внешней формы символа, реальности субъектных отношений и предметной действительности, в которой субъект себя выражает.

Говоря о СФС, следует учитывать необходимость разделения в сознании указанных двух типов отношений. Из-за отсутствия такой дифференциации мы часто подменяем реальность отношений предметной реальностью, смещается акцент со смысла человеческих отношений на предметный смысл деятельности, вследствие чего индивид не выстраивает или разрушает связи с другими субъектами и психологически изолирует себя. Например, выражение заботы и любви к ребенку сводится к его кормлению (точнее, закармливанию), решению за него предметных задач. В результате вместо того, чтобы выстроить отношения с ребенком, акцент смещается на выполнение предметных действий.

С другой стороны, по мнению психоаналитиков, символ замещает отсутствующего субъекта и со временем сам может становиться тем, на что направлены желания и ожидания, адресованные замещенному субъекту ^{[21] [22]}. Так, на наш взгляд, символ вырождается и превращается в самодостаточный предмет, которому мы приписываем свойства отсутствующего субъекта, символ становится идолом. При этом утрачивается истинная функция символа – будучи чувственным образом, обращать наше сознание к духовной сущности субъекта, всегда отсутствующего для чувственной ткани нашего сознания.

Л. С. Выготский раскрыл роль знака (значения) в становлении и работе высших психических функций. Однако, на что обращает внимание сам Л. С. Выготский, мы не используем знаки механически (не всегда, например, слово вызывает к жизни соответствующее действие), но включаем их в свою деятельность осмысленно. Это, в свою очередь, предполагает способность человека распознавать контексты, в которых знак должен руководить деятельностью и в которых – нет. Если мы слышим на улице кем-то произнесенное и не относящееся к нам восклицание «Стой!», мы не реагируем на него, но если его произносит командир взвода, обращаясь к своим подчиненным, они реагируют иначе. Очевидно, что способность понимания контекста относится к способностям сознания. Зачастую непонимание контекста при опознании текста ведет к тому, что диалог между людьми разворачивается в разных смысловых измерениях. В данном отношении проблему понимания контекста можно определить как соотношение внешней (текстовой) формы с реальностью конкретного субъекта – автора этого текста, то есть как работу СФС.

Структура символической функции

Описываемая нами структура СФС основана на модели субъект-субъектных отношений, опосредованных символами, и строении самого символа, состоящего из внешней формы, доступной чувственному опыту, и внутреннего содержания, раскрывающего смысл отношений субъекта. В соответствии с данными моделью и структурой мы логическим путем можем обозначить четыре направления деятельности СФС, задающих логику выделения ее структурных компонентов: Символ→Субъект; Субъект→Символ; Символ→Символ; Субъект→Субъект.

1. Символ→Субъект. Здесь речь идет о воздействии символа на субъекта. Символ антиномичен, то есть его содержание совмещает в себе внешне противоречивые смыслы и факты, что создает внутреннее напряжение и запускает эмоциональное переживание (или эмоциональное понимание – термин, отражающий важность именно эмоционального момента в понимании символа, что было обнаружено нами в эмпирических исследованиях СФС у детей, в частности переживания произведений искусства и анимистического отношения) символического смысла. Такое свойство символа как антиномичность при его осознании субъектом вызывает у него эмоциональное (а возможно и когнитивное) его понимание. Данный процесс мы обозначаем как осознание антиномичности символа.

Осознание антиномичности основано на несовпадении, даже противостоянии, естественной, очевидной логики субъектного отношения, существующей как фон, и сверхестественной логики символа, представленной как фигура на фоне. Причем как закономерное, соответствующее логике повседневного сознания, так и противостоящий ему смысл символа находят выражение в его внешней форме. Вот это несоответствие двух логик и должен обнаружить субъект, осознавая предметное выражение символа. Это приводит к эмоциональному переживанию символа, его эмоциональному осмыслению. М. Элиадэ полагает, что «человек постигает символы именно через посредство экзистенциального напряжения, а не критической рефлексии. Символ направлен на реальности или ситуации, которые определяют человеческое существование, придают ему смысл и выражают переживания духовного порядка» ^[23].

Примерами этого могут служить понимание смысла притч, литературных художественных произведений, икон, традиций, ритуалов и другое, являющихся символическими формами культуры. Так, еще Л. С. Выготский в результате психологического анализа литературных произведений обнаружил в них присутствие разнонаправленных смыслов ^[24]. Смысловой конфликт вызывает определенное эмоциональное переживание у читателя. П. А. Флоренский анализируя православные иконы, обращает наше внимание на использование их авторами закона обратной перспективы (более далекие объекты изображаются более крупными), позволяющими отразить не привычный нашему глазу внешний порядок вещей, а смысл изображаемого ^[25]. В притчах отчетливо противопоставляется естественная логика обыденного эмпирического сознания и логика иного, смыслового или духовного, содержания.

Обнаружение антиномичности символа субъектом создает то психическое напряжение, которое запускает процесс эмоционального переживания и понимания символического смысла. Однако это не означает, что понимание происходит само по себе без активного участия субъекта. Поскольку парадоксальная логика символа не поддается рассудочному, формально-логическому объяснению и не может быть выстроена в цепочку вытекающих друг из друга умозаключений, то от личности требуется определенное усилие для сосредоточения на его внутреннем содержании (или точнее – на внутренней пустоте символа). Только в этом случае возможно трансцендирование внешнего выражения символа.

Активность и участие субъекта состоит в его обращенности к внутреннему содержанию символа, к его – как это ни парадоксально звучит – внутренней пустоте, пустоте никогда не заполненной и в силу этого порождающей бесконечное многообразие смыслов, внутренне связанных единой не поддающейся объяснению рассудка логикой. По сути дела эта внутренняя пустота, беспредметность содержания символа, обладая притягательной силой, и рождает нашу субъектность, служит источником осмысленной и свободной от детерминизма эмпирической действительности активности (см. также описание следующего компонента структуры СФС). Внешняя же форма символа служит для нас как бы опорой, воротами, через которые мы проходим к реальности иного.

Понимание антиномии символа возможно только при его соотношении с контекстом ситуации, в которой он обнаруживается субъектом, так как контекст, толкая наше сознание в «привычном», «естественном» для него направлении, создает фон, контрастирующий с символическим смыслом. К. Ясперс указывает на то, что понимание смысла возможно только на основе более широкого контекста ^[26]. Ту же самую мысль мы находим у А. А. Брудного ^[27]. Одно дело солнце как звезда в исследованиях астронома, другое – объект религиозного поклонения. Внешняя сторона символа – это всегда часть чего-то целого, это недостающий элемент, снимающий смысловой разрыв. Внутренняя сторона – это парадоксальные смысловые связи различных содержаний нашего опыта, не поддающихся логическому и рациональному увязыванию в единую систему. Чувственная сторона символа рождается из разделения вещей, из их многообразия, внутренняя – из единства смысла.

2. Субъект→Символ. Здесь мы имеем в виду движение в направлении противоположном первому, то есть от субъекта к символу. Понимание символа происходит в процессе порождение и реализации субъектом замысла (то есть цели, смысла и способов их осуществления) в соответствии с символическим смыслом. По сути, это и есть символотворчество – порождение или нахождение формы в соответствии с символическим смыслом. Такое свойство символа как интенциональность определяет содержательную наполненность деятельности субъекта, задавая границы (но не конкретное содержание) порождаемого замысла. Данный процесс мы представляем как процесс порождения и реализации замысла с учетом отношений с другим субъектом.

Построение деятельности в соответствии с символическим смыслом, есть способ понимания внутреннего содержания символа. Отсюда построение способов своего существования и взаимодействия с миром в соответствии с символическим смыслом есть способ понимания субъект-субъектных отношений. В этом контексте можно вспомнить идею Д. Б. Эльконина о разделении в сознании человека (как ребенка, так и взрослого) отношений с миром вещей и миром людей ^[17]. При освоении первых ребенок овладевает по преимуществу операционально-технической стороной деятельности (способами, средствами), а при освоении вторых – мотивационно-смысловой стороной (смыслами, смыслообразующими мотивами, задачами, нормами человеческих взаимоотношений и другое). Например, моделируя в сюжетно-ролевой игре человеческие отношения, ребенок учится их понимать и руководствоваться ими в своем поведении. Смыслообразующие мотивы (термин А. Н. Леонтьева) есть, по сути, символически представленный смысл отношений, определяющий деятельность человека. Широко известные исследования в детской, педагогической, медицинской и специальной психологии Л. С. Выготского (динамических смысловых систем у умственно отсталых детей), Д. Б. Эльконина, М. И. Лисиной и другие (роли идеальных форм культуры и отношений ребенка со взрослым и сверстниками в психическом развитии – развитии общения, учебной деятельности, самосознания), А. В. Запорожца (влияния игровых мотивов на продуктивность деятельности), Н. И. Непомнящей (влияния смысла отношений на продуктивность деятельности дошкольников, Е. В. Субботского (морального поведения), С. Г. Якобсон (влияния идентификации со сказочным персонажем, то есть символическим образом, на моральные чувства и поведение), Б. С. Братуся (деформации смыслообразующих мотивов у больных алкоголизмом) и многие другие подтверждают это положение, так как в них смыслообразующие мотивы отождествляются с субъект-субъектными отношениями и позицией, которую в них занимает ребенок или взрослый. Иными словами, выстраивая собственную деятельность в соответствии с реальностью человеческих отношений, то есть символической реальностью, мы понимаем ее и она, в свою очередь, обретает побудительную силу смыслообразующего мотива.

Такая деятельность приобретает продуктивный характер в силу открытости решаемых субъектом задач. Например, при построении и осуществлении замысла игры ребенок не следует «готовому» образцу, а сам наполняет свою деятельность конкретным содержанием. Общаясь со сверстниками, подросток также должен самостоятельно определить содержание и форму такого общения в зависимости от характера отношений. Таким образом, именно продуктивная деятельность является формой понимания символа. Продуктивная деятельность есть деятельность, опосредованная символами и включающая в себя построение и реализацию замысла (как опредмеченного в психическом образе смысла) ^[9]. Замысел есть точка соприкосновения деятельности и сознания. Иначе продуктивную деятельность можно определить как процесс опредмечивания субъект-субъектных отношений, как наполнение конкретным чувственным опытом субъектной реальности.

Очевидно, что замыслы определяют нашу деятельность. В силу этого, они должны содержать в себе образ деятельности, ее внешнего выражения: что, в какой последовательности и в каких случаях делать, а чего не делать. Однако, с другой стороны, замысел имеет и иное содержание. По семантике слова «замысел» – это смысл, то, что лежит в самом основании деятельности. Мы задаемся вопросами «делать или не делать?», «что именно делать?», «для чего и ради кого делать?». Замысел является узловым пунктом, соединяющим наши мысли, понимания, отношения, чувства, с одной стороны, и действия, поведение, поступки – с другой, в единое целое.

3. Символ→Символ. Вследствие уникальности формы символа, его понимание происходит не за счет обобщения и унификации внешне схожих форм, а за счет их различения и выявления уникальности. Именно нацеленность на выявление уникальности и различение (а не обобщение) символов порождает установку на их понимание. Из этого следует обратное: постижение символического смысла может осуществляться за счет нахождения или порождения субъектом иных внешних форм с тем же символическим смыслом. Таким образом, уникальность символа предоставляет субъекту возможность понимания его смысла за счет процесса преобразования (перевода) его формы.

Символ как предметный образ опирается, как это обычно представляют в литературе, на широкое смысловое поле и допускает множественное толкование ^{[3] [4] [9] 10] [15] [19] [23] [25] [28]}. При таком понимании символу приписывается способность замещать другие предметные образы, то есть служить основой для обобщения. Однако, если мы задумаемся, а на основе чего строятся такие обобщения, то мы придем к выводу о том, что символический образ, как и другие образы, которые он замещает, является «вариацией на тему», то есть выступает одной из форм выражения некоторого смыслового отношения субъекта (ребенка) к чему-либо. Эта мысль косвенно подтверждается экспериментальными исследованиями Е. Ю. Артемьевой в области психосемантики, показавшими, что общая эмоционально-смысловая оценка объекта предшествует его узнаванию, то есть отнесению к какой-либо общей категории объектов ^[29]. Иными словами, первичным является именно субъективное отношение, а не некоторое обобщенное содержание образа, близкое к его значению. Аналогичную мысль высказывает Д. А. Леонтьев в своей монографии, посвященной проблеме смысла ^[26].

Мы уже говорили о сверхчувственной беспредметной основе символа, хотя и выраженной в предметных формах (образах), тем не менее, доступной только непосредственному переживанию и не могущей быть четко определенной. Символ скорее нужно рассматривать не как то, что определяет некий смысл, а как то, что предоставляет возможность его существования для индивидуального сознания и обнаружения человеком. Поскольку символ арефлексивен, не является моделью (дублем) мира и не может быть произвольно заменен другими символами (в отличие от знака, который может быть выражен через другие знаки), возникает вопрос о том, как происходит понимание символа. Одним из существенных моментов здесь является выявление уникальности внешней формы символа благодаря ее сопоставлению с другими символическими формами и преобразованию, переводу либо из одной модальности в другую либо как бы «параллельному» переводу в рамках одной модальности. Причем здесь принципиально важным является соблюдение одного условия: такой перевод должен сохранять целостность формы символа в соответствии с его смыслом и быть адекватным контексту, в который она включается.

Похожую мысль мы находим у В. П. Зинченко, который указывает на важность «перевода» «живого слова-понятия» (которое в его понимании близко к представленному нами пониманию символа) в образ и формирования живого образа-понятия или живого действия-понятия ^[30]. Именно к этому аспекту символической функции в наибольшей мере применима характеристика «живого», так важная для понимания природы субъекта. На важность перевода, правда, при понимании текста, обращает внимание также А. А. Леонтьев ^[31]. Понимание текста происходит, когда мы осуществляем его перевод с языка автора на «свой», с иностранного на родной или другой иностранный. Замысел автора конечно при этом может искажаться, поэтому важно, чтобы перевод был не механическим, буквальным, а учитывал целостность всего текста. Это положение, на наш взгляд применимо и к пониманию символической реальности. Только в этом случае необходимо расширить представления о «материале», который переводится. Это уже не обязательно вербальный текст (в случае использования слова-символа или символического описания), превращаемый субъектом в другой вербальный текст, но и текст, переводимый в чувственный образ (воображения, памяти), действие, ситуацию или образ-символ, который мы пытаемся описать словами, выразить в поступке и тому подобное. Константным при этом остается не форма, а внутреннее содержание символа. Происходит как бы игра с формой при сохранении единства смысла символа. Метафорой здесь может служить сохранение темы музыкального произведения при изменении способов ее выражения. Естественно, что для осуществления формального, то есть относящегося к форме, преобразования символа необходимо сознательное разведение субъектом последней с его внутренним содержанием и понимание того, что конкретное предметное выражение символа всегда есть лишь один из способов представления его внутреннего смысла.

4. Субъект→Субъект. Внутреннее содержание символа не имеет жестких границ, так как не может однозначно быть соотнесено с конкретным предметным содержанием. Оно задает безграничное пространство для субъективных интерпретаций, в которых, собственно, символический смысл и доступен рефлексивному и рациональному сознанию. В силу этого обстоятельства, смысловое содержание символа может быть понято с различных субъективных позиций и в различных смысловых контекстах. Вычленение, различение и сопоставление таких смысловых позиций разных субъектов необходимо для того, чтобы символ выполнял свою функцию медиатора субъект-субъектных отношений, позволяющего установить внутреннюю связь между двумя или более Я. Целостность и единство смыслового содержания символа обеспечивается вычленением и совмещением различных смысловых позиций.

Мы уже отмечали, что внутреннее содержание символа всегда многогранно и никогда жестко не фиксировано. Пустота символа служит условием его потенциала в порождении и выражении многогранных смыслов. Здесь правильнее будет говорить не об одном единственном смысле символа, а о разнообразии смыслов, выступающих гранями или ипостасями некоторого единого Смысла. Данная особенность напрямую связана с коммуникативной функцией символа, его способностью объединять различные смысловые позиции (отношения), представленные в опыте как одной личности, так и разных людей. В этом контексте уместно вспомнить про диалогическую природу смысла, в частности, и сознания, в общем, подробно описанную М. М. Бахтиным ^{[32] [33]}. Смысл М. М. Бахтиным понимается как ответ на вопрос и без этого вопроса немыслим. Д. А. Леонтьев отмечает, что нет смысла в себе: «Актуальный смысл принадлежит не одному (одинокому) смыслу, а только двум встретившимся и соприкоснувшимся смыслам» ^[26]. Таким образом, единый Смысл символа способен совмещать в себе различные смысловые позиции (голоса), обнаруживающие различные его грани и создающие глубину его понимания человеком. Любой символ – это всегда чей-то символ и он к кому-то обращен. Символ должен учитывать сознание как минимум двух личностей: той, которая себя выражает, и той, к которой он обращен. Для субъекта символ становится символом, только если он одновременно становится символом и для Другого, что, в свою очередь, требует осознания им символа с различных позиций. Такое осознание включает в себя не только «позиционирование» (смену позиции, децентрацию сознания), но и интеграцию различных позиций (смыслов) при понимании или порождении символа.

Несмотря на то, что внутреннее содержание символа беспредметно и арефлексивно, оно может быть осмысленно с различных позиций и представлено в различных интерпретациях, включено в различные смысловые системы. М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорский утверждают, что символ для нашего сознания существует только в интерпретациях ^[15]. С этим утверждением мы не можем полностью согласиться, учитывая существование других компонентов СФС. Однако, интерпретацию как один из способов осознания символического смысла необходимо признать. Схожую мысль высказывает представитель герменевтической традиции П. Рикер, отмечающий, что символ существует в интерпретациях его смысла, движении между неопределенным смыслом и конкретным значением ^[23]. Данный компонент символической функции и предполагает способность личности по-разному интерпретировать содержание символа. А. А. Брудный пишет: «Результат понимания – отнюдь не обязательно истина в последней инстанции. Понимание плюрально, оно существует во множестве вариантов, каждый из которых отражает ту или иную грань объективной действительности. В понимании находит выражение связь индивидуального существования с общезначимыми фактами» ^[27].

Интегративный аспект символической функции сознания, на наш взгляд, играет большую роль в построении личностью целостного образа мира. В соответствии с этим, нам представляется, что часто встречающиеся попытки человека свести свои переживания (и переживания себя, своего Я и Я других) к отдельным эмпирическим проявлениям, рассматривать их как изолированные факты, имеющие такие же изолированные объективные (буквальные) значения, следует рассматривать как уход от целостного символического видения мира. Психоаналитики назвали этот феномен расщеплением – психологической защитой, состоящей в том, что все воспринимается по отдельности, не соединяясь в единое целое ^[34].

Выводы

Все четыре компонента символической функции сознания, хотя и обладают определенной автономией представленности в психической жизни, существуют как неделимые и действующие как единое целое. Так, например, преобразование формы символа, как правило, сопровождается изменением способа его понимания, построением новой интерпретации. Обнаружение антиномичности символа безусловно предполагает совмещение хотя бы двух смысловых позиций и их интерпретацию. Порождение замысла требует учета нескольких смысловых позиций.

Каждый из элементов символической функции обнаруживает свою особую роль в жизнедеятельности человека: обнаружение антиномии – способность к самотрансцендированию индивидуального сознания, порождение замысла – творческое начало активности субъекта, преобразование символических форм – способность к построению виртуальных миров, а совмещение позиций разных субъектов – нравственный аспект существования личности. В совокупности все четыре компонента символической функции можно рассматривать как основу порождения субъектности индивида, его осмысленной активности и отношений.

Литература

1. Ухтомский, А. А. Доминанта. Статьи разных лет. 1887–1939. СПб.: Питер, 2002. 448 с. 
2. Зинченко, В. П. Миры сознания и структура сознания // Вопросы психологии. 1991. №2. С. 15–36.
3. Зинченко, В. П. Сознание как предмет и дело психологии // Методология и история психологии. 2006. Том 1. Выпуск 1. С. 207– 232.
4. Зинченко, В. П. Человек развивающийся. Очерки российской психологии / Зинченко В. П., Е. Б. Моргунов. М.: Тривола, 1994. 304 с.
5. Солсо, Р. Когнитивная психология. СПб.: Питер, 2006. 589 с.
6. Велихов, Е. П. Сознание: опыт междисциплинарного исследования / Велихов, Е. П., Зинченко, В. П., Лекторский, В. А. // Вопросы философии. 1988. №11. С. 3–30.
7. Выготский, Л. С. Собрание сочинений: в 6-ти т. М.: Педагогика, 1983–1984.
8. Леонтьев, А. Н. Избранные психологические произведения: В 2-х т. Т. II. М.: Педагогика, 1983. 320 с.
9. Поляков, А. М. Символ как условие продуктивного действия / Вопросы психологии. №1. 2006. С. 63–73.
10. Поляков, А. М. Символическая функция сознания как основа развития субъектности / Философия и социальные науки. 2007. № 4. С. 61–69. (Начало); 2008. № 1. С. 76–80. (Продолжение).
11. Выготский, Л. С. Проблема умственной отсталости // Хрестоматия по патопсихологии. Под ред. Б. В. Зейгарник, А. П. Корнилова, В. В. Николаевой. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1981. 160 с .
12. Непомнящая, Н. И. Становление личности ребенка 6–7 лет. М.: Педагогика, 1992. 160 с.
13. Братусь, Б. С. Аномалии личности. М.: Мысль, 1988. 304 с.
14. Улыбина, Е. В. Метафора и деятельность: предмет потребности как метафора // Психологическая теория деятельности: вчера, сегодня, завтра / Под ред. А. А. Леонтьева. М.: Смысл, 2006. С. 205–213.
15. Мамардашвили, М. К. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке / Мамардашвили М. К., Пятигорский А. М. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. 224 с.
16. Бубер, М. Два образа веры. М.: Республика, 1995. 464 с.
17. Эльконин, Д. Б. Избранные психологические труды. М.: Педагогика, 1989. 560 с.
18. Рубинштейн, С. Л. Человек и мир. М.: Наука, 1997. 191 с.
19. Асмолов, А. Г. Психология личности: Принципы общепсихологического анализа. М.: «Смысл», ИЦ «Академия», 2002. 416 с.
20. Якобсон, С. Г. Психологические проблемы этического развития детей. М.: Педагогика, 1984. 144 с.
21. Лёйнер, Х. Основы глубинно-психологической символики / Журнал практического психолога. 1996. № 3. С. 102–110.
22. Фринье, Г. Символическая функция / http://www.freudlacan.org/index.php/2005/06/16/2-symbolique
23. Дешарне, Б. Символ / Бодуэн Дешарне, Люк Нефонтен; пер. с фр. И. Л. Нагле. М: ACT: Астрель, 2007. 190 с.
24. Выготский, Л. С. Психология искусства. М.: Издательство «Искусство», 1968. 576 с.
25. Флоренский, П. А. У водоразделов мысли. М.: Правда, 1990. 447 с.
26. Леонтьев, Д. А. Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности. М.: Смысл, 1999. 487 с.
27. Брудный, А. А. Психологическая герменевтика. М.: Лабиринт, 2005. 336 с.
28. Веракса, А. Н. Роль символического и знакового опосредствования в познавательном развитии // Вопросы психологии. 2006. №6. С. 14–23.
29. Артемьева, Е. Ю. Основы психологии субъективной семантики. М.: Смысл, 1999. 387 с.
30. Зинченко, В. П. Живое слово-понятие: рассудок и разум / Теоретические проблемы развивающего образования: Сб.ст. / Науч. ред. Т. М. Савельева. Мн.: ПКООО «Полибиг», 2002. С. 52–67.
31. Леонтьев, А. А. Основы психолингвистики. — 3-е изд. М.: Смысл; СПб.: Лань, 2003. 287 с.
32. Бахтин, М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979. 318 с.
33. Верч, Дж. Голоса разума. Социокультурный подход к опосредованному действию. М.: Тривола, 1996. 176 с.
34. Тайсон, Р. Психоаналитические теории развития / Тайсон Р., Тайсон Ф.: Пер. с англ. Екатеринбург: Деловая книга, 1998. 528 с.

Научно-практическое издание «Психологический журнал»